На протяжении многих лет я не умела различать эмоции и давать им названия. Я не знала, чем эмоции отличаются от физических ощущений. Более того, окружающие объясняли мне эмоции как что-то, связанное с «душой», а потому я долгое время считала, что никаких эмоций у меня в принципе нет — я не верила в Бога, не чувствовала, что у меня есть душа. Все люди, которых я знала, были верующими, а потому мне казалось, что их рассказы о чувствах — всего лишь истории о сверхъестественном.
Я была тем самым типичным аутичным ребёнком, который отличает «грустные» мультяшные рожицы от «счастливых», но не понимает, что изображено на картинках с менее очевидными эмоциями (злость, смущение, удивление и т.д.). Тем самым подростком, который в ярости прошибает кулаком дверь, но не теряет уверенности в том, что не чувствует «ничего».
Типичная картина, да? Человек, который абсолютно не понимает собственных эмоций?
Нет. Сделать такой вывод — значит, полагаться на нейронормативное понимание эмоций, мышления и языка.
Спустя много лет я поняла, что разбиралась в своих эмоциях ничуть не хуже среднего нейротипика, а скорее, — даже лучше, из-за склонности к самокопанию.
Когда меня диагностировали, я просто поверила в утверждение, что плохо понимаю свои эмоции. В конце концов, для описания эмоций я использовала не больше десятка слов, часто не могла подобрать правильное. Я могла сказать, что у меня колотится сердце, повышенное давление и странное ощущение в руках и спине — вместо того, чтобы назвать своё состояние «тревогой».
Спустя много лет, научившись описывать эмоции так, как того требует общество, я поняла — это ничего мне не даёт. Не улучшает понимание. Не помогает лучше контролировать эмоции. Это умение не имеет абсолютно ничего общего с эмоциями и их пониманием — это всего лишь литературно-речевой навык, влияющий на стилистику речи и текстов — ни на что больше. Я люблю развлекаться с текстом. Делать его простецким, менее строгим, максимально похожим на разговорную речь типичного нейротипика и насыщенно эмоциональным. Иногда мне нравится описывать эмоции, как в книге, используя «правильные» слова, такие, как «ярость», «паника», «отчаяние». Я рада, что научилась этому, — это очень хорошее развлечение. Но не более.
Когда я была ребёнком и подростком, я хорошо знала, что в школе мне плохо. Что из-за школы я чувствую себя постоянно усталой, у меня быстро колотится сердце, повышается давление, я чувствую неприятное напряжение в верхней части тела. Что я постоянно хочу умереть. Я знала, что причина в том, что обстановка в школе неприятна и небезопасна. Я знала, что если я буду продолжать посещение школы — мне будет хуже. Что изменилось бы, если бы я сказала, что испытываю постоянную тревогу и отчаяние, чувствую себя подавленной и разбитой? Ничего. Это более «правильный» вариант описания своих ощущений, но мне он не добавил бы понимания — я и так видела, в чем проблема.
То же самое было с другими эмоциями и другими ситуациями. Я четко знала, что мне «нравится», а что «не нравится», я более-менее представляла себе, что я могу и чего не могу, я замечала ощущения в теле — и видела их причины во внешней среде. Я не верю в «душу». У меня нет ничего, кроме тела. Мои эмоции — это телесные ощущения. Это просто факт. Я могу идеально понимать свои эмоции, не называя их правильными словами и даже не маркируя их как «эмоции». Вот я ударилась и у меня болит нога, это неприятно. А вот на меня накричали — у меня затряслись руки и заколотилось сердце, это неприятно. Это явления одного порядка. Мне не нужны слова, чтобы мыслить, и уж тем более не нужны слова, чтобы понимать себя. Слова нужны для связи с другими людьми или для развлечения.
Все названия эмоций — это, по сути, почти метафоры. Страх и стыд могут одинаково ощущаться в теле, но слова будут разными, поскольку так принято в нашей культуре и в нашем языке. При этом страх из-за опасности и беспричинный страх в ответ на явно безопасный стимул (при фобии) у меня ощущаются немного по-разному, а слово — одно и то же.
Когда психологи говорят о том, что правильное определение эмоций помогает их понимать, они основываются все на той же модели нейротипичного сознания. Зачастую эти люди уверены, что мышление неразрывно связано с речью, что без речи нет мышления. Они считают, что любой человек склонен к подражанию настолько, что даже о себе может узнать только от других, используя чужие модели поведения и чужой язык.
Достаточно спросить аутичных людей, чтобы понять — это не так.
Нейроразнообразие 