Автор: Саванна Логсдон-Брикстон
По материалу: https://crackedmirrorinshalott.wordpress.com/2012/12/17/i-was-one-of-the-scary-kids/
Предупреждение: эйблизм, стигматизация аутизма и других психических диагнозов, массовое убийство
Я совсем не хочу писать о произошедшем случае стрельбы в школе. Я знаю, что многие люди и организации будут работать над тем, чтобы избежать неизбежной стигматизации [людей с диагнозом аутизм, потому что такой диагноз был у убийцы Адама Ланза]. Они будут писать статьи, публиковать посты.
Но я решила, что я даже не буду комментировать посты близких для меня людей, тех, кого я знаю, и с кем я могла бы говорить на подобные темы.
И вот, это произошло. Я не буду критиковать пост зеваки, тем самым его рекламируя [вероятно всего, имеется в виду известный пост матери аутичного ребёнка, в котором она описывает в чем он похож на убийцу, совершившего стрельбу в школе]. Но я чувствую себя обязанной прокомментировать то, на чем были основаны предположения этого человека.
Для начала, я хочу заявить: я была одной из этих «пугающих детей».
Конечно, это не повод для гордости. Это всего лишь правда, правда, которая заставляет людей вести себя с тобой иначе. Если ты говоришь, что был «пугающим» ребёнком, люди становятся ещё более подозрительны по отношению к тебе, чем когда ты просто признаешься им, что ты инвалид. Тогда даже естественная реакция на угрозу рассматривается ими в зловещем свете. Скажешь кому-то «проваливай» и это уже считается угрозой, а не признаком недовольства. Оттолкнешь кого-то, кто считает себя вправе тебя лапать, и это считается насилием, а не самообороной.
Люди становятся подозрительными. Люди ставят под вопрос твою способность адекватно реагировать на преступление, насилие и проблемы со здоровьем. Если ты бывший «подозрительно-ненормальный» ребёнок и говоришь об этом открыто, люди не хотят поручать тебе важную работу – или какую-либо ещё – они не хотят чтобы ты жил рядом, учился с ними в одной школе. Твои возможности резко ограничиваются.
Вам перечисляют то, что становится для вас запретным.
Все это в какой-то степени правда для любых людей с инвалидностью, но если ты признаешься, что ты один из этих пугающих, подозрительных детей, ставки возрастают.
Я была пугающим ребёнком. Мне это казалось грустным, но только потому что на самом деле я не хотела никого пугать – хоть зачастую и не могла об этом сказать.
До 14 лет я была из тех детей, которых обычно советуют запереть в закрытом психиатрическом учреждении. Родителей уговаривали отказаться от ребёнка (так до сих пор иногда делают). Но моя мать была против, и она требовала чтобы государство обеспечило меня услугами и обучением, которые мне полагаются и чтобы при этом мне позволили жить в обычном обществе.
Но при этом на неё постоянно давили. В прошлом году я рылась в своих документах и нашла ящики с брошюрами и рекламами психиатрических интернатов, в которые меня советовали отправить.
Ещё я нашла мамины записи. Она вероятно показывала их только психотерапевту; это были личные записи о том, как мы тогда жили. Ей было страшно. Я плакала, читая эти заметки, потому что было ужасно осознавать, что я делала жизнь своей матери настолько страшной, сама не понимая этого. Я не подозревала, что окружающие интерпретируют мое поведение в «худшую» сторону, не подозревая о его явных причинах, которые были мне очевидны. Она была в ужасе, тогда когда писала эти страницы – страницы, которые она не собиралась никогда никому показывать. Даже в своей правозащитной работе она никогда не говорила что эти упомянутые события происходили со мной, могла лишь сказать что это касалось «молодого человека, которого она знает». Даже если речь шла о том, что ее больше всего пугало.
На этих страницах она писала о том, как я на неё срывалась. Мне казалось, что я просто отчаянно стараюсь избежать пугающей ситуации. Она же воспринимала это как то, что я на ней срываюсь. Я швырялась вещами. Тогда мне было сложно себя контролировать, так что я даже не могла подобрать легкие вещи или не швыряться вещами там, где это опасно. Я никогда не целилась в людей, но она думала, что я просто не знаю как правильно прицеливаться. Я орала и говорила всякую ерунду в которой не было смысла – я была напугана, я злилась, и я чувствовала себя разочарованной тем что я не могу нормально сформулировать свои мысли. Эти крики воспринимали как угрозу. Когда я попадала в пугающую ситуацию, я пыталась выбраться из неё, борясь и толкаясь – это воспринималось как насилие.
Мама всегда таскала меня с собой в поездки, потому что боялась оставлять меня одну с няней.
Большинство причин описанных ею случаев она не понимала. Многие из них начинались так: «я пришла домой с работы, и Саванна…» Мне уже было за двадцать, когда я научилась объяснять, что было до этого – что меня провоцировал ее второй муж, что мое поведение было на самом деле ответной реакцией на его поведение. Что он обзывал меня жирной и ленивой, что он говорил, что я всегда буду ни на что не способна. Как он угрожал меня куда-нибудь сдать. Как он делал множество других штук, которые и вызывали у меня «пугающее» поведение. Так что в том, что мое поведение резко улучшилось после 14 лет нет никаких совпадений. Заметим, что никакие таблетки я не принимала.
Конечно, не все «пугающее поведение» было вызвано его действиями. Некоторые были связаны с внутренними проблемами и переживаниями, с которыми я не могла справится. Иногда ситуацию ухудшали неправильно подобранные препараты. Иногда я не могла справится с разочарованием, страхом или сменой планов и обстановки. Перемены были серьёзным триггером, вызывающим у меня страх, который вызывал «пугающее» поведение. Я же просто не знала как управлять таким состоянием. Со временем у меня такие навыки стали развиваться, но тогда я просто не знала, что делать.
Мне тогда было страшно из-за внешнего мира, из-за того, что люди вели себя странно и потому что люди использовали тот факт, что я «подозрительный ребёнок» в качестве оружия против меня. Для моей матери я просто была страшным подозрительным ребёнком, которого невозможно предсказать. Сейчас она поняла – ей помогли время и наблюдения за тем, как я расту и учусь, и появившаяся у меня возможность объяснять что же со мной тогда происходило.
Моя мать не жалеет, что ее записи были конфиденциальны – все это было между нею
и ее дневником (и, возможно, ее психотерапевтом). Сегодня она была в консультационном семейном центре нашей behavioral health managed care organization
(BHMCO – организации помощи людям с поведенческими проблемами).
Они читали этот скандальный пост и моя мама была в ужасе. У неё было много пугающих историй обо мне в детстве, но сама идея о том чтобы делиться ими подобным образом казалось ей серьезным нарушением моих личных границ и здравого смысла. Она была в ужасе от того, с каким негативом автор описывает своего ребёнка. И заметила что эти описания опираются на стереотипы, делая их только сильнее и спешит с выводами.
Быть одним из «таких» детей очень страшно.
Это не страшно само по себе. Страшно то, что люди предполагают на основании этого факта. И что они предполагают, когда рассуждают, что вы не «обезврежены».
Я знаю людей, которые оправдывают то, что аутичных и других детей-инвалидов бьют током, что им отказывают в обучении и интеграции, когда оправдывают изоляцию, ограничение, травмы и даже смерть детей-инвалидов… для оправдания всего этого используют страшилки о моих «коллегах», пугающих подозрительных детях. Детей с «явными тяжелыми инвалидностями». То, как другие люди интерпретировали мое поведение – то, о чем я как раз не подозревала в детстве – это те же самые интерпретации, которые я слышу от тех, кто пытается оправдать насилие по отношению ко взрослым и детям с инвалидностью (или изоляцию инвалидов).
Те же самые люди пытаются гадать по поводу будущего (которое в любом случае неизвестно), придумывая проблемы, с которыми мы, подозрительные дети, якобы должны столкнуться во взрослом возрасте.
Они говорят, что мы станем преступниками, что мы – источник насилия, что мы опасны для общества. Они говорят, что мы «бомба замедленного действия» и источник массовых убийств. Они говорят, что люди с диагнозами А/В/С совершают определенные поступки – или, наоборот, никогда не смогут совершить другие. А если ты ещё и «пугающий подозрительный ребёнок» то все уж наверняка так и будет.
Что мы никогда не добьёмся успеха и не сможем создать благополучную жизнь даже
для себя, что мы никогда не закончим школу, что мы никогда не сможем удержаться на работе, что у нас никогда не будет здоровых отношений. Что мы обречены. И несмотря на то, что не у всех подозрительных детей есть ментальные диагнозы (и не все дети с менталками считаются страшными), но обычно именно поведение детей с поведенческими расстройствами.
Когда я – и многие другие аутичные люди, люди с менталками или те, у кого есть и менталки и аутизм – говорим правду, нам не верят. Когда мы говорим, что если у вас есть диагнозы А/В/С – это не значит, что вы совершите какой-то поступок, когда мы говорим, что мы не массовые убийцы, нас затыкают. Когда мы говорим о том, что да, реформы в области психического здоровья важны, но они не должны основываться на стигме, принуждениях и ложных обобщениях, нами говорят, что это мы считаем других подозрительных детей безнадежными. Когда мы говорим, что у нас недостаточно информации о будущем этих детей, нам говорят, что тогда нам стоит уйти. Когда мы рассказываем о своём прошлом, нам говорят, что мы не можем нормально оценивать вопрос, потому что он для нас «слишком личный». Даже если наши родители выступают на нашей стороне.
На самом деле, только у 5% – или у 1 или 20 – тех, кто отбывает наказание за насильственные преступления, есть менталки или инвалидность развития. Большинство людей с менталками и инвалидностью развития попадают в тюрьму из-за того, что они принимали наркотики или других причин, которые никак не связаны с насильственным поведением с их стороны. Причём, эти причины зачастую скорее характеризуют недостаток помощи для таких людей, чем их диагнозы. По некоторым оценкам, аж у 50% заключённых есть ментальные диагнозы – но лишь малая часть этих заключенных совершала насильственные действия.
На самом деле, то впечатление, которое мы производим, скорее делает нас потенциальными жертвами насилия. Люди с «серьёзными ментальными диагнозами» находятся в группе риска потому что они более чем в два раза чаще становятся жертвами насильственных преступлений. Мы чаще становимся жертвами домогательств и изнасилования — особенно те из нас, чей внешний вид считывается как женский. Мы чаще «застряваем» в абьюзивных отношениях – причём люди могут использовать наши диагнозы для того, чтобы оправдывать абьюз. И это ещё если говорить о насильственных преступлениях – у нас намного больше шансов стать жертвами воров-карманников, и в 4 раза больше шансов стать жертвами более «крупной» кражи.
На самом деле, стигма и стереотипы приводят к дискриминации при трудоустройстве, поиске жилья – да даже в сфере здравоохранения или в суде. Это приводит к тому, что люди перестают с вами дружить, прерывают с вами отношения когда они узнают о том что вас считали опасным. Даже если сейчас ваше поведение стабильно. Даже если сейчас вы получаете необходимую поддержку, из-за которой старые наблюдения потеряли всякую связь с реальностью. Это означает, что люди бросают вас, если у вас начинаются проблемы и у них есть другие друзья и близкие, без вашей диагностической истории.
Если вы сталкиваетесь со стигмой (или прячьтесь от неё) – цена этого слишком высока. Я приняла множество глупых решений, стараясь скрыть что я была подозрительным пугающим ребёнком, несмотря на то, что к тому моменту я уже не скрывала что у меня есть ментальные диагнозы.
Но если вы подозрительный ребёнок, это не значит, что вы обречены.
Они говорили мне и маме, что я никогда не закончу старшие классы и не смогу поступить в ВУЗ. Некоторые говорили, что мне надо жить в психоневрологическом интернате, что я никогда не смогу жить самостоятельно. Некоторые думали что я стану преступницей только исходя из моей психиатрической истории. Некоторые – что я покончу с собой до того как мне исполнится 18, 21 или 25 лет.
Я закончила старшие классы школы – в отличие от моих обычных, не подозрительных и не пугающих сиблингов. Я даже прошла несколько дополнительных курсов, и не считая последнего семестра (когда я страдала от депрессии), я была в числе лучших. У меня были несколько не очень успешных попыток начать жить самостоятельно, но проблемы были связаны с тем, что я не справлялась с повседневными делами, а не с тем что я выглядела «пугающе». Сейчас я довольно успешно живу самостоятельно, несмотря на то что я прошла через период жизни, когда у меня не было своего дома. Я с легкостью поступила в колледж. Правда потом я была вынуждена уйти из-за финансовых трудностей и трудностей с повседневными делами. И я никогда не попадала в тюрьму.
В августе мне исполнится 25. Я жива, несмотря на то что у меня не идеальное здоровье. Я выжила и я работаю над тем, чтобы моя жизнь стала ещё лучше.
У меня мало общего с будущим, которое мне приписывали. «Пугающая» характеристика – всего-лишь стигма, с которой живут многие из нас – аутисты и люди с менталками, в том числе и аутисты с менталками. У меня были проблемы, но совсем не такие, которые приписывают пугающим подозрительным детям.
Если ты пугающий подозрительный ребёнок, это ничего не значит. Разве что то, что ты ребёнок и у тебя есть поведенческие проблемы, которые кажутся людям пугающими и подозрительными. Это не указывает на определенный нейротип или диагноз. Это не значит, что ты станешь массовым убийцей или кем-либо ещё – черт, да множество массовых убийц, вне зависимости от того были у них какие-нибудь диагнозы или нет, в юности не выглядели пугающе и подозрительно. Во всяком случае не выглядели так, как я и другие подобные дети.
Когда я говорю, что не надо считать, что пугающие дети склонны к насилию, тем более к массовым убийствам, я не говорю что таким детям не нужна поддержка и помощь. Я говорю что дети были бы такими даже если бы мы жили в мире без насилия. Я говорю, что никто из нас не обречён – нам только надо бороться со стигмой и предрассудками, будь они расистскими, классистскими или эйблистскими.
Когда я говорю это «нет», я утверждаю что никто из нас не потерян.
______
На русский язык переведено специально для проекта Нейроразнообразие в России.
Нейроразнообразие 