Автор: Джим Синклер
Источник: Jim Sinclair’s Web Site
Переводчик: Алена Лонерз
В мае 1989 я проехал на машине 2000 километров, чтобы принять участие в десятой ежегодной конференции TEACCH (Лечение и обучение детей с аутизмом и связанными расстройствами в сфере общения), и на ней я узнал, что аутисты не могут водить машину.
Нет, давайте посмотрим, смогу ли я рассказать об этом более подробно:
В мае 1989 я проехал на машине 2000 километров, чтобы посетить десятую ежегодную конференцию, где я провел два дня среди кое-что знавших об аутизме людей. Они не думали, что быть аутистом – значит быть умственно отсталым, эмоционально нестабильным или сознательно грубым. Они не считали, что быть отрешенным означает не обращать внимание. Они не считали, что неравномерные результаты выполнения значат, что ты не старался. Они действительно знали об отрешенности, и сенсорной перегрузке, и о непонимании тех вещей, которые для других были сами собой разумеющимися. Они обладали словарным запасом для разговоров о моей жизни.
И почти через 10 лет после моей борьбы в автошколе, когда я думал, что же со мной не так, почему мне так сложно научиться водить, я узнал, что все со мной в чертовом порядке, потому что я вообще сумел научиться водить.
Я живу с аутизмом 27 лет. Но я только начинаю узнавать, что это значит. В детстве я постоянно слышал это слово, но не знал, что за ним скрывается. Мои родители не посещали курсы об аутизме, не собирали литературу, чтобы распространять знание об аутизме в школах, не объясняли ни мне, ни кому-то еще, почему мой мир отличается от мира нормальных людей.
(Должны ли родители говорить своим аутичным детям о том, что они аутисты? Я думаю, да. Если ребенок понимает слова, то он и так знает, что этим словом называют его. Но не забудьте рассказать своим детям, что оно означает. Мне говорили, что оно значит, помимо всего прочего, глупый, сумасшедший, злобный, равнодушный и безразличный.)
На этой конференции было не так уж много нового. Скорее, новое осмысление и новые перспективы уже существующих сведений. Я видел, как специалисты описывают проблемы аутистов, а не то, какие проблемы причиняют они сами. Я видел, как родители осознают трудности, с которыми сталкиваются их дети, вместо того чтобы называть себя жертвами жизни собственных детей. Я видел, как специалисты признают пределы своих методов и не обвиняют клиентов, когда оказанной помощи бывает не достаточно. Я видел, как родители говорят о собственных разочарованиях и неоправданных ожиданиях, не обвиняя собственных детей в том, что они притворяются. Но, главное, я видел, как все обсуждают аутизм с точки зрения непонимания, а не безразличия.
Я прекрасно понимаю непонимание. Обычно я понимаю, когда что-то не понимаю, и я начинаю видеть пропасть между тем, что я действительно понимаю, и тем, что должен был понять в представлении других. Некоторые из этих сейчас мне понятных недопониманий забавны, некоторые печальны, а некоторые приводят в бешенство. Уверен, что многие я так и не заметил, или у меня пока нет слов для их описания. Но я приведу здесь найденные мной слова и пропасти, которые, надеюсь, они помогут сократить.
БЫТЬ АУТИТОМ – НЕ ОЗНАЧАЕТ БЫТЬ УМСТВЕННО ОТСТАЛЫМ*.
Аутизм не означает неспособность к обучению. А означает на самом деле различия в том, как происходит процесс обучения. Устройства ввода-вывода информации могут работать нестандартно. Связи между режимами чувственного восприятия или различными элементами в сохраненных данных могут быть нетипичными; обработка информации может быть более подробной или более обобщенной по сравнению с тем, как принято. Думаю, часто забывают такую простую вещь: аутизм включает в себя различия в том, что понятно без обучения.
Но даже для таких простых, базовых навыков как узнавание лиц необходимы еще более простые навыки, такие, как умение устанавливать связь между значением и зрительным сигналом. Чтобы понимать речь, нужно уметь обрабатывать звуковую информацию, а для этого сначала необходимо воспринимать звуки как что-то, что можно обрабатывать, и считать, что этим создаешь порядок из хаоса. Для производства речи (или совершения любого другого двигательного действия) нужно следить за всеми участвующими в процессе частями тела и все их движения согласовывать между собой. Чтобы отреагировать на воспринятое, нужно следить за вводом-выводом всей информации одновременно и согласовывать ее, и делать это достаточно быстро, чтобы поспевать за меняющимся потоком входящей информации, потому что может потребоваться другой ответ. Нужно ли вам помнить о том, что нужно подключить глаза, чтобы уведенное имело смысл? Нужно ли вам находить ноги, перед тем как пойти? Аутичные дети могут с рождения не уметь есть. Обучают ли этим обычным навыкам?
Чаще всего я замечаю такие пропасти: между тем, чему необходимо учиться, и тем, что, кажется, и так понято. Даже когда я замечаю это недопонимание и задаю вопросы, их обычно игнорируют, принимают за шутку, или же я сталкиваюсь с недоверием или враждебностью. Я наказан за собственный интеллект: все теряют терпение, когда я что-то не понимаю. Они думают, что я «достаточно умен», чтобы это знать, или что я сам могу в этом разобраться.
То, что я умен, значит только то, что я способный ученик; это не значит, что мне не нужно сначала чему-то научиться, чтобы знать это. Лучше всего у меня получается разбираться и находить взаимосвязи между разными частями целого, и практики у меня всегда предостаточно, потому что редко взаимосвязи находятся сами собой. Но я все равно должен определить все части перед тем, как смогу найти взаимосвязь между ними.
Предположение, что я знаю что-то, что в действительности я не понимаю, обычно напрямую приводит к выводу о том, что я не могу обучиться чему-то, что в действительности я уже знаю. Из-за подобных предположений меня едва не поместили в интернат. Поскольку до 12 лет я не использовал речь для общения, вызывало серьезные сомнения, смогу ли я когда-нибудь научиться обслуживать себя самостоятельно. Никто и не догадывался, как много я понимал, потому что я не мог рассказать об этом. Никто не додумался до важнейшей вещи, которую я не знал, и от этой упущенной детали зависит все остальное: я не общался с помощью речи не потому, что я не был способен научиться говорить, а потому, что я просто не знал, что речь нужна для общения. Чтобы научиться говорить, нужно для начала знать, зачем говорить. И так как я уже знал значения слов, у меня не было причин напрягаться и учить, как их произносить в звуковой форме. Речевая терапия была просто кучей бесконечных, бессмысленных повторений бессмысленных звуков без видимой на то причины. Я и понятия не имел, что с помощью этого можно обмениваться смыслами с разумами других.
Не все пропасти вызваны тем, что я не соответствую тем предположениям, которые обо мне бездумно делают люди. Неспособность других ставить под сомнение свои догадки создает как минимум столько же препятствий для нормального взаимодействия. Сейчас мне больше всего причиняют вред и порождают самое болезненное недопонимание те же предположения, которые делали и раньше, – когда я был ребенком, который не может говорить, подростком, который не умеет водить машину, и студентом, который не может найти работу. Предположения, что я понимаю, что от меня ожидают, что я знаю, как это сделать, и что я не справился с тем, что от меня ожидали, специально всем назло или из-за затаенной враждебности.
Обычно всем тяжело расстаться со своими предрассудками – проще обвинить меня в незнании. Как выпускник, я сталкивался с предрассудками у работодателей, у которых за плечами был обширный опыт в области специального образования. Вероятно, у них (один из них был директором исследовательского центра одного из университетов) был доступ к новейшим исследованиям о нарушениях развития. Но они не удосужились применить эту информацию к тому, что они просто «знали», не думая, и к тому, что я, по их мнению, должен был знать, не обучавшись этому.
В то же время у меня была подруга – не родитель, движимый любовью и желанием наладить со мной контакт, не специалист, сделавший карьеру в изучении моего состояния, а просто человек, решивший, что я достаточно интересен для того, чтобы узнать меня получше. У меня была подруга, и она безо всякого опыта в психологии или специального образования сама придумала основные правила общения со мной. Она рассказала мне какие: всегда спрашивай, а не строй предположения о том, что другой человек чувствует, думает или понимает на основании того, какие у тебя были бы мысли, чувства или восприятие в контексте данных обстоятельств и при данном поведении; и никогда не предполагай, не спросив, что кто-то ни о чем не думает, не чувствует или не понимает, только лишь потому, что ты не ведешь себя так, как кто-то бы вел себя в контексте подобных мыслей и чувств. Другими словами, она научилась спрашивать вместо того, чтобы пытаться угадать.
Это действительно так сложно понять? Почему так много людей, которые настолько уверены, что знают наверняка, что творится в головах других, что они не могут научиться понимать кого-то, кто от них отличается? Это и есть то, что называют «нормальной эмпатией»?
БЫТЬ АУТИСТОМ – НЕ ОЗНАЧАЕТ ИМЕТЬ ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ РАССТРОЙСТВО.
Не все пропасти состоят из фактов или понятий. На конференции одна женщина поинтересовалась, как она может помочь своей аутичной дочери говорить о своих чувствах. Я спросил, учила ли она ее когда-нибудь значению слов, описывающих чувства. Разговаривала ли она с дочерью о собственных чувствах? Описывала ли она эти чувства вместо того, чтобы просто называть их? «Понимать, что ты чувствуешь», и «знать, как называются чувства» – между этим есть разница. Также как и между «иметь чувства» и «иметь способность автоматически выражать чувства».
Во времена моего детства аутизм считался эмоциональным расстройством. Большую часть детства я провел на психотерапии того или иного вида, и психотерапевты начинали с предположения, что я понимал, что значат слова, но не понимал, как следить за восприятием. Все их вмешательства главным образом состояли в том, чтобы натренировать меня говорить о том, что я на самом деле не чувствовал, и в том, что они говорили мне (и моим родителям), что я веду себя странно из-за различных психологических конфликтов, над которыми они настоятельно советовали поработать.
Если я говорил, что я так себя не чувствую, особенно если я не знал слов, чтобы описать свои настоящие чувства, мне говорили (и моим родителям, конечно), что я сопротивляюсь терапии и не хочу поправляться. Если я покорно повторял слова и все равно оставался аутистом, мне говорили, что я все еще недостаточно открыто выражаю свои чувства. Иногда, в экстремальных ситуациях, как, например, тогда, когда я сломал ногу, я мог отыскать слова для описания своего субъективного опыта, и составить такое простое предложение как «у меня болит нога». И даже когда я мог подобрать слова, никто мне не верил. Мне говорили, что я просто притворяюсь, что мне больно, страшно, что я запутался или все что угодно, о чем я сообщал, потому что на самом деле я чувствовал то, что я должен был чувствовать согласно теории, которую предпочитает мой психотерапевт.
И на протяжении всей этой снисходительной обеспокоенности чувствами и психическими проблемами никто так не удосужился объяснить мне, что означают слова! Никто ни разу не сказал мне, что они ожидали увидеть чувства у меня на лице, или что их сбивало с толку то, что я использовал слова, но при этом не выражал их соответствующим образом. Никто не объяснил мне, какими бывают невербальные сигналы, и как их использовать. Они просто предположили, что если они не видят мои чувства, у меня их не может быть. Думаю, это демонстрирует серьезную неспособность поставить себя на чужое место.
Я начал учиться разговаривать о чувствах, когда мне было 25. Моя знакомая научила меня словам. Она не знала, что она это делает. Она не делала это, потому что хотела помочь аутисту научиться «разбираться» в чувствах. Просто так вышло, что она много говорила о том, что чувствует. Она определяла названия каждого чувства, где оно ощущается, как ощущается, что происходит с ее лицом и телом. Когда я спрашивал у нее о значении слов, она объясняла их. Когда она задавала вопросы о том, что чувствую я, и я просил уточнить, о чем именно она спрашивает, она поясняла вопрос до тех пор, пока я, наконец, не понимал его смысл. Этого оказалось достаточно; однажды я понял, что словами можно описывать и субъективный опыт, я повторял тот же способ, который помог мне разобраться со словами, описывающими понятия, когда мне было 12.
Один специалист на конференции заметил, что терапия аутистов – это образовательная терапия, а не психотерапия. Можете называть это образовательной терапией, терапией взаимодействия, терапией-объясняющей-здравый-смысл – или просто назовите это честным и открытым общением. Как бы вы это не называли, но несколько месяцев неформальной, непрофессиональной, даже случайной не-психотерапии лучше повлияли на мою способность выражать чувства, чем десятилетия демагогии специалистов. Чтобы специалисты могли помочь больше, чем просто друзья, они должны быть объективнее непрофессионалов, стараться больше объяснять, реже делать поспешные выводы, не бояться подвергнуть сомнению собственные взгляды.
Предрассудки об эмоциях приводят к самым непреодолимым преградам для понимания, к разрушению отношений, к губительным вмешательствам, к необратимым упущениям. К предположениям, что у меня нет собственных желаний и стремлений, что я их не понимаю или не могу контролировать; что и моя способность понимать, и мои проблемы в общении вызваны сознательным или бессознательным решением разрушать свои начинания, потому что все «было бы в порядке», если бы я действительно хотел все правильно выполнить; что если у меня что-то не получается, то это потому, что мне на это наплевать; что если мне наконец что-то удалось, то это потому, что я знал, как это делается с самого начала. Я много читал о том, как психодинамическая теория обвиняет родителей и вредит им, относя аутизм к эмоциональному расстройству. Когда утверждают, что аутизм – это выбор ребенка, ребенку вредит это даже больше, чем родителям.
Плоды этих предрассудков часто неуловимы, но они широко распространены и имеют пагубные последствия: меня не воспринимают всерьез. Моя репутация вызывает подозрение. Мое понимание себя не считается надежным, а мое восприятие событий – основанным на реальности. Моя адекватность подвергается сомнению, потому что, несмотря на мои интеллектуальные способности, я все еще выгляжу странным. Моя способность принимать разумные решения, основанные на моих собственных, хорошо обдуманных приоритетах, вызывает недоверие, потому что я не принимаю такие же решения, какие принял бы кто-то с иными приоритетами. Меня обвиняют в том, что я нарочно туплю, потому что люди, понимающие то, что не понимаю я, не могут понять, как кто-то может просто их не понимать. (Это предложение абсолютно логично. Если вам нужно слегка потрудиться, чтобы понять его, то вы можете на секунду испытать на себе, каково это – иметь проблемы с восприятием языка.) Мои самые большие трудности преуменьшаются, а мои самые сильные стороны признаются бесполезными.
У меня проблема с интерфейсом, а не с работой процессора. Я не всегда могу следить за тем, что происходит вокруг меня, но я никогда не теряю связь с тем, что внутри. Даже в худшие времена, когда я не могу сосредоточиться, не могу найти свое тело, не могу подключиться к пространству или времени, у меня всегда есть я. Вот так я выживаю и продолжаю совершенствоваться.
Я самостоятельно научился читать, когда мне было 3 года, и мне нужно было научиться этому снова в 10 лет, и снова в 17, и в 21, и в 26. Слова, на поиск которых мне потребовалось 12 лет, снова потерялись, и нашлись, и потерялись, и все еще до конца не вернулись настолько, чтобы я был достаточно уверен в том, что смогу их отыскать, когда они мне понадобятся. Я научился, как одновременно следить за глазами, ушами, руками и ногами; я снова терял с ними связь и находил, снова и снова.
Но я все же находил их. Я никогда не поддаюсь всецело страху, я не заблудился в тумане – я всегда знаю, что даже если потребуется целая вечность, я обязательно найду взаимосвязи и снова соберу все в единое целое. Я знаю это потому, что внутри я всегда цельный, и я никогда не теряю связь с самим собой. Это все, что у меня есть, и на что я всегда могу положиться, и что действительно принадлежит мне. И это отрицают, когда говорят, что я сам создаю себе проблемы, потому что я, якобы, нестабилен внутри.
БЫТЬ АУТИСТОМ – НЕ ОЗНАЧАЕТ БЫТЬ РАВНОДУШНЫМ.
Есть и другие пропасти, которые я только начинаю замечать, и другие предрассудки, которые я только начинаю исследовать. Они больше относятся к межличностным взаимоотношениям, а не внутриличностным. Предрассудки здесь почти те же: что мне так же, как и другим, нужны отношения; что я знаю, как в отношениях вести себя нормально, и что у меня их нет, потому что я плохо отношусь к другим или проявляю равнодушие.
Как и с вышеупомянутыми видами деятельности, социальные взаимодействия включают в себя то, что большинство людей знает без необходимости этому учиться. На конференции я встретил других аутистов и начал лучше понимать то, как думают неаутичные люди. В четверг вечером, во время мастер-класса, выделили отдельную комнату, чтобы аутисты могли там встретиться в неофициальной, неструктурированной обстановке. Четверо из нас остались там одни. Через несколько минут один человек начал бессвязно говорить обо всем подряд, другой предельно сосредоточился на конкретном аспекте, а мне трудно было следить за ними одновременно. Четвертый человек в комнате был словно невидимкой. Это было интересно; я знаю, что иногда кажусь невидимым, но я никогда не видел, как это смотрится со стороны.
Через некоторые время другие зашли посмотреть, о чем говорят аутисты, и они начали задавать вопросы, и это придало разговору структуру. Потом произошли интересные вещи. Я даже слышал, как говорит невидимка. Пока я мог только предполагать, как странно он, должно быть, выглядит и говорит с точки зрения тех, кто никогда не теряет связь с собственным телом. Было так интересно видеть, как он включает свой вербальный режим, слышать, как далеко он находился от своего голоса, и понимать, какие он возводил мосты, потому что это были такие же мосты, что строил и я. Каждый день я возводил их снова и снова, и никто их не замечал до тех пор, пока я с них не падал, но я заметил, когда увидел, как их строит кто-то еще.
Все это произошло, потому что пришли неаутисты и начали задавать вопросы. Компьютер – или аутист – предсказал бы, что произойдет, если людей с нарушенными навыками общения оставить одних безо всяких указаний. (Этот аутист действительно предсказал это, но все равно не знал, что предпринять по этому поводу). Это был прекрасный пример ложного предположения о том, что все люди, особенно те, у которых много общего, будут общаться безо всякой цели, если предоставить им такую возможность.
Я не знаю, как это делается. Я даже не знаю, когда нужно попытаться это сделать. Кажется, все ожидают, что я замечу их и установлю с ними личный контакт, независимо от того, кто они, просто потому, что так сложилось, что они здесь находятся вместе со мной. Но если я не знаю этих людей, я не знаю, как (и зачем) разговаривать с ними. Я не очень понимаю людей для того, чтобы взаимодействовать с ними. И я не знаю, как имитировать отношения; если я взаимодействую с конкретным человеком, мне нужно практически заново научиться говорить, чтобы создать общий с этим человеком язык.
Это совсем не означает, что мне все равно. Иногда я не замечаю некоторые социальные знаки из-за тех же проблем с восприятием, которые влияют на мое понимание других аспектов окружающего мира. Мои проблемы с обработкой зрительной информации являются таким же «показателем» моего безразличия, как слепота: разве незрячих людей считают бесчувственными, если они не смогли узнать кого-то или отреагировать должным образом на чье-то выражение лица? Иногда я замечаю знаки, но не знаю, что они означают. Для каждого человека, которого я встречаю, мне нужно разрабатывать новые правила перевода – свидетельствует ли это о несговорчивости, если кто-то не понимает информацию, выраженную на иностранном языке? Даже если я могу определить знаки, то я могу не знать, как них следует отреагировать. Впервые я понял, что кого-то нужно обнять, когда я столкнулся с убитым горем, рыдающим человеком, и он был не в состоянии ответить, когда я спросил, чем я могу ему помочь. Я точно знал, что он был расстроен. Я даже смог понять, что я мог ему как-то помочь, и это будет лучше, чем если бы я ничего не сделал. Но я не знал, как я могу ему помочь. Меня оскорбляет и разочаровывает утверждение о том, что если я не понимаю кого-то, то это потому, что мне все равно.
Правда, иногда мне действительно все равно. Мне неинтересны отношения просто так, или с группами людей. Меня могут заинтересовать конкретные личности, если я их встречу, но я не чувствую потребности знакомиться с кем-то просто потому, что мне не с кем пообщаться. В школе на переменах я мог ни с кем не общаться днями или неделями. Мне может стать скучно, но мне никогда не бывает одиноко. Мне не нужно личностное отношение. И поскольку оно мне не нужно, у меня нет веских причин выходить из зоны комфорта. Тот факт, что мы оказались в одном месте, не является для меня причиной того, чтобы эмоционально привязаться к неинтересному мне человеку. Даже когда кто-то заинтересовал меня, и я действительно эмоционально привязываюсь к этому человеку и хочу с ним отношений, я не попадаю в зависимость от этих отношений или от этого человека. Мне они не нужны.
Но, подождите. Поскольку мне не нужны другие, я свободен (как неаутист никогда не будет) хотеть принять других людей в свою жизнь. Поскольку мне не нужны отношения с кем угодно, я могу выбирать отношения с кем-то конкретным – не потому, что мне нужны отношения, а потому, что мне нравится этот человек. Когда я знакомлюсь с кем-то, это всегда что-то особенное – и не потому, что много времени и сил уходит на социальные взаимодействия, которые являлись бы лишь «жалким подобием» обычных отношений. Жалкое подобие нормальности вообще не стоят моих времени и сил. Каждое мое знакомство особенное, потому что мне не нужно было знакомиться, но я решил это сделать. Особенное, потому что я плохо обобщаю свой опыт взаимодействия с разными людьми. Поэтому все, что я делаю, направлено только на этого конкретного человека. Я создаю нечто совершено новое для конкретного человека и конкретного момента. Особенное, потому что я не привык, что у меня кто-то есть, поэтому, когда у меня с кем-то отношения, на время нашего общения этот человек становится для меня самым важным в мире.
Но я не постоянен. Иногда некоторых это сбивает с толку. Однажды друг спросил меня об отношении к нему, чтобы удостовериться, что я действительно хочу быть с ним вместе. Я ответил: «Я могу уйти, и у меня все будет хорошо, или я могу остаться, и мне будет даже лучше». Разве недостаточно того, что мне хорошо одному, и я могу выбрать отношения, которые сделают мою жизнь даже лучше? У меня ровно столько отношений, сколько я хочу. Я строю отношения искренне, только так, как свойственно мне. Я ценю людей только за то, какие они, не за их роли или статус, и не из-за того, что мне нужно заполнить кем-то дыру в сердце. Это и есть все эти «тяжелые расстройства в сфере общения» и «неспособности заводить отношения», о которых я все время читаю?
В самом деле, существуют некоторые ярко выраженные неспособности, но — это не неспособность заботиться. У меня неспособность понимать тех, кому на все плевать, неискренних людей, которые не ценят меня таким, какой я есть, и нецелостных личностей. Мне трудно определить, когда кто-то лжет. Мне потребовалось много времени и много болезненного опыта, чтобы просто понять, что значит лгать. А в социальной сфере, как и во всех других, мне сложно следить за всем одновременно. Мне нужно учиться тому, о чем другие никогда даже не задумываются. Я должен выдумывать и изобретать что-то, чтобы компенсировать отсутствующие у меня основные инстинкты. В социальной сфере, как и во всех других, я многое не понимаю, пока кто-то мне это не объяснит.
Есть еще одна специфическая проблема социального взаимодействия, потому что, прежде всего, мне нужна помощь в том, чье объяснение выбрать или чьего совета придерживаться. Наставники имеют огромное значение в жизни аутистов. Несколько лет назад, когда я только начинал рассматривать идею отношений с другими людьми, я встретил человека, предложившего научить меня тому, что мне нужно было узнать. Он был аспирантом в области специального образования и работал с инвалидами с нарушениями развития в рамках общественных программ. Он был милым, ласковым и поддерживал меня – по крайней мере, в начале. Он сказал, что хочет, чтобы я был его младшим братом. Затем он применил ко мне насилие, психологическое и сексуальное. Он сказал мне, что это моя вина. Когда я рассказал об этом советнику его факультета, профессор сказал, что это была дружба, и что мне это было нужно. Чему я должен был таким образом научиться?
Я научился многому. Я узнал, что такое ложь. Узнал, что такое предательство, едва ли не раньше того, как я узнал, что такое доверие. Я узнал, что такое чувства, обычно испытываемые ребенком при насилии и инцесте: я только начинал разбираться в мире – узнавать об отношениях, прикосновениях, доверии – обычные дети рождаются с этими знаниями. И он ранил меня так, как ни за что бы не ранил, если бы я был ребенком. Я даже узнал, что такое дружба, потому что я узнал то, чем она не является.
Но, наверное, самым важным, что я узнал, было то, что я способен на искренние отношения, хотя он и не был на них способен. Это хорошая новость. С тех пор я узнал еще больше о том, как знакомиться и с кем я хочу строить отношения. Будущее должно быть интересным.
БЫТЬ АУТИСТОМ – ЗНАЧИТ БЫТЬ ДРУГИМ.
После того, как я прочитал автобиографию Тэмпл Грандин, кто-то спросил меня, помогла ли бы мне «обнимательная машина». Я сказал, что мне она не нужна – мне нужен путеводитель для инопланетян.
Быть аутистом — не значит быть нечеловеком. Но это значит быть пришельцем. Это значит, что то, что нормально для других, ненормально для тебя, и то, что нормально для тебя, ненормально для других. В некотором смысле, я крайне плохо приспособлен к выживанию в этом мире. Я как брошенный здесь без путеводителя инопланетянин.
Но моя личность не пострадала. Я очень ценю свою жизнь, и у меня нет никакого желания излечиться от себя самого. Если вы хотите помочь, то не пытайтесь изменить меня в соответствии со своим миром. Не пытайтесь поместить меня в крохотную, измененную специально для меня часть мира. Позвольте мне с достоинством узнавать себя на моих условиях и поймите, что мы в равной степени пришельцы друг для друга, что мой образ жизни – это не просто испорченная версия вашего. Подвергайте сомнению свои предрассудки. Давайте подробные определения. Помогите мне построить еще больше мостов, которые бы нас соединяли.
_____
* На данный момент, считается корректным говорить не «умственно отсталый» а «человек с интеллектуальной инвалидностью». Стоит учитывать, что у некоторых аутистов есть интеллектуальная инвалидность, но это не значит, что она есть у всех аутистов. (примечание администрации сайта-переводчика)
Нейроразнообразие 